Рецензии. Смерть в Венеции

Eva Satorinka • 30 марта 2020 в 06:06

Сложно говорить об этом фильме, очень зыбкая почва: о нем можно написать так, что сразу захочется посмотреть, и так, что сразу от него отвратит. Поэтому приходится выбирать серединный путь… Главное, что есть в этом фильме, это медитативность, становящаяся к финалу нестерпимой, тошнотворной, как слишком душные духи… Но достичь такого романтического (символистского) флера итальянской фрески — тоже дорогого стоит. Зеленые воды Венеции и адажио Пятой симфоний Густава Малера — основные скрепы картины. На цвете, свете, звуке, пластике строится единый образ. Дирк Богард транслирует здесь такое анти-обаяние, что… как он вообще сумел? «Гибель богов» — за два года до, «Ночной портье» — через два года после. С Висконти он работал душа в душу и был его любимцем. На пробах умел сделать несколько дублей, ни разу не повторившись. Сценария как такового не было, шли почти дословно по тексту Томаса Манна. Венецианский текст имеет довольно солидную библиографию в литературоведении. В русском изводе из синонимов — Петербургский текст (Пушкин, Гоголь, Достоевский). Притягателен и эсхатологичен. Рифмует смерть и красоту. Словом, типичный декаданс. Заунывный Манн избрал верную локацию для той оппозиции, которую Маяковский в свое время запальчиво выдал: «Ненавижу всяческую мертвечину, обожаю всяческую жизнь!». Мертвечина – в музыке, сделанной «от ума», в дряблости души, ригидности, автоматизме движений, в коварстве венецианских «аборигенов», которые готовы на все, лишь бы скрыть от туристов правду об опасной эпидемии, а в качестве жизни земной – красота мальчика… Сияние молодости, спонтанности, энергии. Продюсеры настоятельно рекомендовали Висконти заменить хотя бы мальчика на девочку, памятуя о Лолите. Но у Висконти был свой козырь в лице немецкого первоисточника, и сдавать свои позиции он не собирался. В этом смысле он какие-то свои личные проблемы тоже, наверно, решал, попутно отказавшись вместе с многими в съемочной группе от части гонорара. Красота требует жертв. Смерть Густава, пожалуй, самая драматичная сцена фильма. Съемки велись в жарком июле, во время сирокко. Грим был таким сложным, стягивающим кожу и жутким, как посмертная маска, что актер не мог говорить и даже дышал с трудом. Грим удаляли потом час с помощью шпателя, бензина, ножниц… сильный ожог... Богард лишь после узнал, что в составе был пятновыводитель… Пересматривая фильм, я ловила себя на мысли, что вспоминаю «Дожди в океане» - как-то очень похоже отзывается. Тоже трудная вода…

NastyaSilentium • 22 февраля 2019 в 06:06

'Всё было очень мимолётно'.

'У нас когда-то были такие в отцовском доме. Отверстие, через которое бежит песок, такое крохотное, что сначала кажется, что уровень в верхней части совсем не меняется. Нам кажется, что песок высыпается только в конце. А пока он бежит, не стоит об этом думать. До последнего момента, когда времени уже не осталось, когда уже нет времени об этом думать'. Do (Dominus/Господь) Фатально прозвучало Do. Сирокко, как вестник Танатоса, нагло и беспрепятственно гуляет по прекрасной Венеции, наполняя её удушающей жарой и зловонным запахом холеры. Присутствие смерти обостряет чувства, заставляя истерически смеяться. Жизнь хочет продлить свою агонию, приукрашивая обыденность, но грим лишь маска скрывающая страх. Re (Rerum/Материя) Появляется мать. Звучание Re успокаивает. Её осанка, сдержанность, женственность - она идеал добродетели. В ней живое воплощение канонов морали. Так же надёжно Re звучало при его дружеских разговорах с Альфредом. Рациональность, образованность, знания были для него твёрдой почвой, на которой он мог уверенно стоять и творить идеальную музыку. 'Знаете, Альфред, искусство - высший источник образования, и художник должен быть примером. Он должен быть примером равновесия и силы'. Mi (Miraculum/ Чудо) О его появлении известило Mi. Ожившая скульптура, живописный персонаж кисти художника эпохи Возрождения, божественное чудо, которое осветило обыденность. 'Не всегда для всего нужны слова'. Fa (Familias/ Семья) Из прошлого теплом откликнулось Fa. Воспоминания о счастливых годах с женой и дочерью обняли с любовью. Sol (Solis/Солнце) Но звук Sol пронзительно-откровенно, вырвал его из раздумий, захватив врасплох своим совершенством. Он проник в самые потаённые уголки. La (Lactea via/Млечный путь) И он позволил звуку La увести себя в глубь мироздания, где чувства сливаются с разумом, где грань между неизбежным и неопределённым стираются. 'Нет теперь причины, почему ты не можешь уйти в могилу со своей музыкой. Ты достиг идеального равновесия. Человек и художник стали одним целым. Они достигли дна вместе'. Si (Siderae/Небеса) Обнажив свои чувства, он провожал юность уже открытым взглядом. Свободное, лёгкое Si вырвалось из его старого тела навстречу небесам. * * * По касательной или сквозь нас проходит много жизней, но лишь не многие души затрагивают нас, оставляя свой след. Так же можно сказать и о фильмах. Лукино Висконти, Дирк Богард и Густав Малер. Лишь это для меня существовало в новелле 'Смерть в Венеции'. Всё остальное лишь декорации. Красивая скульптура юноши (Бьорн Андресен), добродетель (Сильвана Мангано), разыгранный музыкантами 'пир во время чумы'. История о ненависти, жестокости, любви, страсти, о противодействии и воссоединении противоположных чувств, эмоций, знаний и мыслей. Сталкивая и сопоставляя, в конце концов всё вошло в единый круг, когда змея кружится в бесконечном танце ухватив свой хвост. Не может быть жизни без смерти, любви без ненависти, разума без чувств, старости без юности. К финалу всё сливается в объятиях друг с другом. Режиссёр, актёр и музыка растворились в картине, создав поистине произведение искусства. * * * 'секреты не монеты — при передаче они теряют ценность'. Невозможно переложить свои эмоции на бумагу, всё равно выйдет всё по-другому. Как передать, то, что тебя охватывает при просмотре? И я говорю, именно о произведении, а не о том, кем оно было создано, какой подтекст вкладывал режиссёр, и что было при съёмках и после них. Нет! Этот фильм нужно смотреть выбросив всё это из головы. Только, чувства и эмоции. Больше ничего. Потому что, держа это в голове, вы увидите лишь вожделение стареющего композитора к юноше. Это, не так. Тадзио лишь бесполая метафора прекрасного, юного сосуда жизни. Композитор встретил совершенство. Вся его рациональность растворяется при виде прекрасного. И всё это происходит на фоне божественной и смертельно опасной Венеции. Достигнув апогея чувств, встретив идеал, песочные часы завершили свой отсчёт. 10 из 10

Nightmare163 • 1 февраля 2018 в 02:39

Спонтанная безупречность

Кто увидел красоту воочию, тот уже отмечен знаком смерти. Август фон Платен В густой темно-зеленой чаще неподалеку от Виллы Ла Коломбая лежит огромный камень. Под ним обрел покой отец итальянского неореализма, фамильный аристократ, убежденный марксист и – в последние годы – пресыщенный эстет. Эпитафия «Он обожал Шекспира, Чехова и Верди» по каким-то причинам так и не была написана. Лукино Висконти ушел из жизни тихо и спокойно, без толп обливающихся слезами родственников и почитателей. Ему претила любая фальшь, он считал ее неприемлемой для тонко мыслящего ценителя, не представлявшего себе дня без классических симфоний. По печальному совпадению великий режиссер встретил свой конец как персонаж последнего по-настоящему значительного фильма. Только Висконти сидел не в шезлонге, а в инвалидном кресле, и вместо солнечного мальчика была сиделка. Тяжелая болезнь поставила крест на нереализованных планах, а маэстро считал, что не сказал последнего слова. Возможно это так, но имени дона Лукино принадлежат безусловные шедевры, воспринимающиеся не фильмами, а произведениями кинематографического искусства. «Смерть в Венеции» – прощальный манифест декадента, переставшего ощущать осязаемую связь с окружающей жизнью. Экранизация одноименной повести Томаса Манна – визуализированная греза большого художника, фильм-рассуждение, лента-метафора, картина-исповедь, двухчасовая элегия увядающей красоты. Фундаментальное творение, срединную часть «германской трилогии» Висконти посвятил своим тягостным переживаниям. Прокоммунистические постановки, вехи встающего на ноги неореализма остались в прошлом, поздний период итальянского классика отмечен попытками «оценивать мир», как он это называл. Апокалиптические сцены нравственного загнивания, наполнившие саркастично-трагедийным смыслом «Гибель богов», уступили место спокойной, плавной, мелодичной картине болезненного самоопределения. Путешествующий по Венеции в поисках умиротворения Густав фон Ашенбах – чеховский персонаж с расшатанными нервами, родственный прототипу Малеру профессией. Неприятие аудитории, заклейменная «мертворожденной» музыка изгнали дирижера с привычного места, лишили уверенности, заразили душу сомнениями. Манн посвятил свою новеллу писателю, но Висконти сделал его композитором, не утратив ни капли интеллектуального искательства немецкого прозаика. Век стареющего музыканта, в котором не признать расчетливого слугу и запутавшегося преподавателя из картин Джозефа Лоузи, близок к окончанию. Дирк Богард усталый, растерянный и неразговорчивый, его лоск напускной, словно неаккуратно наложенный грим для опостылевшего амплуа. Он болен физически и морально, ему некуда возвращаться, когда за спиной лишь недовольный свист да эмоциональные замечания коллеги-композитора. Густав если и был близок к пониманию гениальности, то благополучно позабыл об этом. Как и о красоте, которую совершенно не чувствовал. Бессмысленно-возвышенные и неуловимо-эфемерные представления о природе вдохновения обрели под венецианским небом земные черты польского юноши Тадзио. Коря себя за выплеск незнакомых чувств, Густав с робкой надеждой хватается за образы из воспоминаний, но находит в них лишь горечь, разочарование, искусственность. На плотское влечение у Манна не было даже намека, и Висконти без колебаний следовал за любимым писателем. При некоторой схожести переживаемых ощущений Ашенбах – антипод набоковского Гумберта. Пронзительная кинолента посвящена осмыслению красоты, ее созидающих свойств и способности влиять на восприимчивую душу. Разносимая Сирокко холера – инфекция только по медицинской терминологии. В действительности она – закономерный рубеж неординарного человека, на склоне лет сумевшего раскрыть самого себя. Основополагающая концепция «Смерти в Венеции», как и Манна в целом – болезнь и зло, как питательная среда для гения – выпестована Висконти с итальянской эмоциональностью. О «дрессировке актеров» и при жизни режиссера ходило множество баек, а для декадентской картины он добился абсолютного слияния героя с книжным оригиналом и настоящим композитором Малером. Перед Густавом расцветает самыми живописными проявлениями красота, его окружают роскошно одетые женщины, изысканные шелка интерьеров, богатая архитектура Венеции с неповторимыми каналами и элегантными гондольерами. Кризис восприятия вызван искусственностью всего этого великолепия, а подлинная безупречность создается природой, и только ею. Она спонтанна, своенравна, капризна и случайна как размах очередного прилива. Ангелоподобный Тадзио, которого наедине с собой Ашенбах слезно и надрывно просит не улыбаться, слишком хорош для этого мира. Неудачливый дирижер с отзывчивой душой скульптора понимает это как никто другой, и поэтому он умирает. Не от страшной заразы, которую алчные отцы города до последнего пытаются скрыть, а от долгожданного осознания, что природа озарения перестала быть непостижимой тайной. Висконти долго шел за своим идеалом, следовал ему, даже если приходилось менять направление. Дебютная «Одержимость» и «Смерть в Венеции» как будто сняты разными людьми – настолько сильна авторская эволюция. От нехитрых чаяний босоногой челяди дон Лукино пришел к сложно интерпретируемым помыслам отчаявшегося гения, встретившего смерть помпезно выглядящим стариком. Немощь лишила Висконти свободы, заставила вести бессмысленную борьбу, и отошел он в мир иной с тяжелым сердцем. Но память о крупном режиссере в его картинах. Для самой венецианской необходимо особое настроение, меланхоличное состояние души, готовность впитывать и внимательно осмысливать. В мире не так много мест, придающих поэтичность смерти. Контрастная Венеция, романтичная и порочная – подарила последний приют заграничному гостю, и солнце свело с его лица остатки искусственности. Истинной красоте белила и румяна ни к чему – ангел отыщет своего искателя и озарит дорогу в вечность.

Николас Уайлд • 13 сентября 2017 в 11:58

«Нельзя так улыбаться… Я люблю тебя»

Красота - это что? Почему она есть? Почему я ее вижу, а другой человек - нет, и наоборот? Как ее понять и сотворить? Но на самом деле, фильм не только о красоте. И я буду пересматривать его еще, потому что пищи для размышлений в нем предостаточно. С самого начала режиссер преподносит зрителю великолепные венецианские пейзажи, море, в котором отражается багровое небо и все это сопровождается классической музыкой. Густав фон Ашенбах (Дирк Богард) приезжает сюда, ибо в его жизни наступил кризис: семейная трагедия, болезнь сердца, и, главное, - он не может достичь красоты в своем творчестве. 'Мертворожденная' музыка. Он дискутирует со своим товарищем об искусстве, ведет философские диалоги, кажется, что он постиг всё. В фильме не много разговоров, но в сценах этих бесед Ашенбах не скуп на слова. Однако, несмотря на все эти широкие познания, Густав как художник и творец терпит фиаско, его произведение освистали. Может, красота искусства - это не просто 'математические комбинации' из множества клавиш, как считают в мире Ашенбаха? Эта уставшая душа в стареющем теле встречает Юность, Чистоту и Красоту в облике златокудрого польского ангела по имени Тадзио. И здесь то ли рушатся догмы, звучащие в споре Ашенбаха и его друга по поводу того, что 'красота - это труд', то ли что-то другое, но с этого момента и начинается смерть композитора. Что это за мальчик, человек ли он? Нет. Это недостижимый идеал, и Ашенбаху уже не спастись, хотя он и пытался: он расплывается в улыбке, когда покинуть Венецию все таки не удалось. Вся трагедия происходит на фоне больной Венеции. Красивый город, но в нем царит затхлость, эпидемия, смерть. Кого развлекают в этом месте музыканты и зачет они делают вид, что смерти рядом нет? Они знают об эпидемии, но молчат. Жители игнорируют вопросы о холере. Финальная сцена словно выражают всю суть данного фильма. Она так трагична, но так прекрасна. Ашенбах наблюдает за Тадзио, а тот будто бы и не понимает того, что он - идеал, воплощение совершенной красоты, он позволяет другому мальчишке кинуть в себя песком, подраться, дотронуться до себя и даже сделать себе больно. И все-таки, нет. Он как зеленый огонек у Гэтсби, до которого никогда не дотянуться. Густав, причесанный, нарядно одетый и ухоженный после салона, тянет руку к уходящему в лучах солнца Тадзио, мальчику в купальном костюме, и только и всего. Ему ничего не нужно делать, чтобы быть совершенством. 'Нет ничего более нечистого, чем старый возраст'. Двойственность, красота, молодость, болезнь, архитектура, кашель, классика, море, проституция, холера, дар, идеал, смерть, Венеция... 10 из 10

normal flight • 8 декабря 2016 в 04:51

Красота побеждает все…

Одна из лучших драматических киноработ итальянского режиссера Лукино Висконти (1906 – 1976), вышедшая на экраны в 1971 году, экранизация одноименной новеллы Томаса Манна. Действия картины разворачиваются в начале XX века. Главный герой – композитор Густав фон Ашенбах, переживает кризисные времена в своей жизни, и отправляется на отдых в Венецию, на курорт Лидо, чтобы поправить свое здоровье и залечить душевные раны. В первый же день своего пребывания на курорте он встречает мальчика по имени Тадзио, который отдыхает вместе со своей матерью – аристократкой. Красота и непорочность мальчика настолько пленяют Густава, что он полностью забывает обо всем и погружается в раздумья, переоценивая важнейшие моменты своей жизни. Он вдруг вспоминает свою семью, жену с дочерью – то время, когда они были вместе и счастливы. Тадзио для него – как олицетворение, воплощение его ребенка, как проблеск света той счастливой жизни, которая когда – то была у него, и которая так быстро сломалась, как «карточный» домик… В это же время в Венеции свирепствует эпидемия холеры, и Густав смертельно заболевает этой страшной болезнью. Фильм построен по принципу «волновой» теории: молодость и красота, «расцветание» и «увядание», продолжение жизни - старение и смерть. Недаром ведь, в конце фильма зрителю показан сюжет, в котором главный герой картины – Густав фон Ашенбах, любующийся закатом на берегу моря и наблюдающий за мальчиком Тадзио, погружающимся в воду и протягивающим руку, как особый жест, быть может, означающий будущее, продолжение жизни, ее непрерывность, неспешность, новые свершения и т.п., повторяет за ним этот жест и протягивает руку, но в данном случае, этот жест олицетворяет собой обрывистость жизни, ее завершение, некую попытку удержаться, ухватиться за эту жизнь, но она оказывается тщетной… «Смерть в Венеции» - это размышления режиссера об эфемерности всего прекрасного, что только есть в жизни: юность, красота, любовь и неизбежность смерти; красота побеждает все – нелепости, предрассудки, горе, жизнь и смерть… Фильм получил высокие оценки, как со стороны зрителей, так и со стороны критиков, был отмечен наградами и номинациями крупнейших кинопремий и призами на кинофестивалях: премия «в честь 25 – летней годовщины Каннского фестиваля», премия BAFTA (1972); фильм также был номинирован на премию «Оскар» в 1972 году, в т. ч. и за лучшие костюмы и на «Золотую пальмовую ветвь» в 1971 – м, которая досталась британскому режиссеру Джозефу Лоузи за фильм «Посредник». Главные роли в драме «Смерть в Венеции» исполнили талантливые актеры Дерк Богард и Бьерн Андерсен. Актер отрицательно отзывался о своей роли Тадзио, заявляя, что эротическое влечение взрослого человека к подростку ему глубоко несимпатично, но в то же время заявлял в интервью, что: «Роль Тадзио не стала для меня травмой, но оказалась обременительной тенью. Жизнь без неё была бы легче, но не настолько интересной». Так что у актера сложилось противоречивое мнение об этой роли. А что касается самого фильма, то им будут впечатлены поклонники творчества итальянского режиссера Висконти, и любители картин на мелодраматические темы.

Penelope 48 • 17 февраля 2016 в 23:23

Но тоска во мне слишком вечная...

Там, где немеет в муках человек, Мне дал господь поведать, как я стражду. Торквато Тассо И образ тот в движенье, в смене вечной, Огнем начертан в глубине сердечной. В том сердце, что, отдавшись ей всецело, Нашло в ней всё, что для него священно. Лишь в ней до дна раскрыть себя сумело, Лишь для неё вовеки неизменно, И каждым ей принадлежа биеньем, Прекрасный плен сочло освобожденьем. И. В. Гёте “Мариенбадская элегия» Эпиграф к эпиграфу нового эпиграфа – и так бесконечно, от первой любовной поэзии до последней, от первой любовной мелодии до тишины. От фон Гёте и ван Бетховена до фон Ашенбаха. Через просто Петрарку, Данте, Шекспира, Набокова к дону Висконти ди Модроне. Через Любовь во время холеры и Пир во время чумы. Через всё нутро мякоти европейской культуры. Через сердце. Один невероятный фильм, в котором показано, поймано, хранится навечно то, о чём можно говорить и читать бесконечно. Потому что это сладость, и воздух, и жизнь для души. Настоящая жизнь. Если есть на свете место, где можно уплыть в смерть, где уже готовы множество рек и каналов и плавающие по ним черные длинные лаковые комфортнейшие гробы - то это Венеция с улыбающимися Харонами в тельняшках. Композитор Густав Ашенбах (Малер) со слабым сердцем снова приплывает с парадного входа в непокоренную, пугающую Венецию и поселяется в парадном номере отеля на Лидо. Поселяется, чтобы отдохнуть и найти гармонию, покой, положенное счастье старости и славы. Но находит чудесного польского мальчика в матросских костюмах и трико, в котором находит всё. Известный дирижер, как сбившийся с пути корабль, который до дурноты укачивает на волнах, стыдливо-беспомощно следует за красотой четырнадцатилетнего Купидона с вольной копной золотых волос. И, кажется, что этот строгий Эфеб понимает, что делает, внимательно отвечает взглядом бесподобных глаз, улыбкой. Шаловливо крутится у шеста навеса, поворачиваясь равно прекрасными сторонами обжигающе видного тела, ждет Густава. То, что, да простят меня филологи, в тексте Томаса Манна рвалось и задыхалось в плотнейшем клубке мыслей и описаний, вытянулось в мучительно-сладостную молчаливую леску взглядов и ожидания взгляда. Камера неторопливо, подхватывая фокус, едет линиями в разные стороны, показывает роскошный аристократический обеденный зал, некрасивые, простые лица, красочные цветы, невыносимо шумный пляж, но всё, что мы жаждем увидеть, как и Ашенбах, - одно микеланджелевское лицо в рядах польской семейной делегации из гувернантки и трех некрасивых девочек во главе с Венерой в шелках. Сочетание мучительного стыда, неловкости, страдания, жара и сладчайшего запретного наслаждения… Тадеуш, Татджю, Ло-ли-та… весь мир заполнен одним именем, одним взглядом. Ты сам невинен, как дитя, когда смотришь на солнце, но ведь это солнце чувствует, что на него смотрят. Что оно думает? Но икона не думает. Она просто существует, чтобы приводить нас к красоте, жажде «родить в прекрасном». «Лолита» - не история ли это живой иконы, которую растлили, погубили, стащили на землю и убили порочным зачатием? Что человек может делать с красотой? Фанатически, ослепляюще молиться? Доверять этой красоте среди равнодушных, отвратительных и дьявольски улыбающихся взяточников и проходимцев? «Идеал Мадонны» и «идеал Содомский», а поле боя есть… Но Густав не сказал полякам про холеру, не смог. Эгоизм? Страх потерять всё, на что слабый творец, почти наркоман, живой, оживший инструмент может опереться? Ведь красота одного человека, одного лица может быть ощутимее, достовернее, больше целого мира так, что ухватившись за эту красоту, не страшно исчезнуть. Чему ещё может довериться художник, душа которого живет красотой? – Красоте. В надежде, что она, как божественный Харон, переправит его туда, где красота больше никогда тебя не покинет. Чего бы ты ни был достоин в других единицах измерения. Висконти, ценой риска и бюджета, отстоял мальчика, которого продюсеры предлагали заменить на девочку, и вернул в эту историю композитора. Загипнотизировал новеллой Манна Дирка Богарта, который снова и снова, и у ученицы Висконти Кавани, и у Фассбиндера, будет гениально играть мучимых страстями и одержимостями героев, которые не могут уйти от своей судьбы, почти всегда равняющейся освобождению-смерти, ни в уютном отеле, ни в собственном доме. Античного юного бога Лукино нашел в Швеции. Роскошная Венера играла бесплатно. Массовки пришлось сократить, на костюмах экономить – но всё это сложилось в гениальный, невероятный фильм. Смелую, обжигающую, запретно-чувственную эротику Висконти, как фиговым листом, прикрывает дружбой, озорством, сцепленными за спиной руками, воспоминаниями о семье, любимой жене и дочери, стоящими огромными фотографиями на столах. Сцена в публичном доме с худенькой, милой девушкой в полосатых чулках, напоминающей Татджю, но не могущей его заменить, столь целомудренна и трагична, как записи Кафки в дневнике. Удушающие испарения Венеции, полная удушающего стыда и неловкости сцена в лифте, простая задумчивая мелодия «К Элизе», посвященная Бетховеном своей талантливой юной ученице. Филигранный монолог о песочных часах. Сцены с хохочущими «чумными» музыкантами и накрашенным пошлым стариком, как зеркало с ржавой патиной, разрывает уютное забытье аристократов. Варварское, простонародное, зловещее, карнавальное, если это можно так назвать, пение. Над кем смеетесь – над собой. Весь фильм заполнен близостью моря и музыкой Малера. Основным мотивом его симфонии: ощущением, как будто вот-вот подойдешь к просветлению, к счастью, ещё немного, и вы с ним будете неразлучны, неразделимы. В финале же звучит колыбельная из «Песен и плясок смерти» Мусоргского с неожиданно русскими словами про крестьянский труд, пропасти, беду и душеньку. Как у Пазолини в «Евангелии от Матфея» неожиданно русски появляется «Ах ты, степь широкая». Итальянцев покорила мелодия страдания нашего народа, нам же представляется возможность услышать ситуационные крестьянские песни как музыкально общечеловеческие, как и испугаться невинного детского выкапывания холмиков на пляже, помещенного в рамку оплакивания и становящегося траурной рамкой для Густава. Музыкальный ряд передает эстафету музыкальному, и так снова и снова. Черный, белый цвета. Гробоподобный чемодан с инициалами и белый праздничный костюм жениха для смерти. Обжигающая эротика под маской шаловливой борьбы, от которой течет кровь и кульминацией наступает счастливая смерть. Сотня и один режиссер закончили бы фильм на взгляде умирающего Густава, Висконти оставляет нас жизнью, а не смертью, спокойно взирающей красотой и вечностью, закатом солнца цвета чайной розы на простительную слабость человека. Даже гения. Красота – это только кадр. Финальная катарсическая мизансцена Висконти - камера, к которой нужно только подойти, и стоящая перед ней Красота, указывающая на небо. Самый неимоверно прекрасный момент, когда ты можешь увидеть любимое, божественное лицо – и оно отдаляется. И когда ты почти коснулся, достиг его – оттаскивают тебя. Красота, «ты не должна никому так улыбаться! Я люблю тебя».

md9xa • 6 августа 2015 в 02:23

Дар, лишающий достоинства

Скоротечность бытия порой не дозволяет некоторому человеку испытать те взрывные страсти и наслаждения от сего, подставляя лишь фальшиво-небрежные чувства искрометной влюбленности, симпатии, или же, того хуже, скрываясь навеки от глаз страждущего. Причин на то великое множество: скудомыслие и черствое сердце, случай, нравственные путы, стоящие столпом перед нахлынувшими невзначай сантиментами, ликующий эгоизм и идолопоклонническое благоволение мужскому непреклонному началу, соблюдение целомудрия в виду религиозности, что, в свою очередь, отнюдь не отъемлет и не предостережет от грехопадения. Не существует страхующей предтечи, как бы мы ни старались. Незыблемая Венеция, которую мы представляем, кажется раем обетованным, центром европейского искусства, сотрясающей воображение архитектуры, серой и понурой, но хранящей в себе дух и целостность преходящего времени и событий. Туда словно магнитом притягивает всех удачливых граждан мира, аристократию, интеллигенцию и новоявленную буржуазию, воздавшей почести именитым дворянам и подобравшейся к сливкам общества, дозволяющие любые шалости и приобретение всех радостей жизни, на которые только способны несметные горы денег. За всем тем незабвенная Венеция представляет свою сущность как покатая водная гладь и вечно парящая в нечистом воздухе дымка, туманный облачный небосвод так и норовит выдать бесперебойный дождь в пору духоты и зноя вкупе с наступившим брезгливым Сирокко. По улочкам и площадям снуют туристы разной масти и рода, выказывая друг другу почести, не замечая умирающих бродяг, испускающих дух у ближайшей стены. Подобострастные лица комендантов, гондольеров и официантов, искомая стезя которых ублажить клиентов ради наивысших подачек. Театр наяву, с определенными для всех ролями, не утружденных в виду жизненной предрасположенности. Густав фон Ашенбах человек строгого ума и музыкального слуха, хоть по книге Манна и следует признанным писателем, владеющим пером и ловким словцом. Однако, быть может, не испытал наивысшего блага за свою жизнь, философствуя на темы, которых не переживал наяву. Постижение духовного через чувственное, то ли есть красота, пиковая и ликующая? Именно так Сократ поучал Федра, излагая мудрствования о тоске смертного по совершенству, о желаниях непотребного, о взирании на богоподобное существо, ликом и телом, и подкашивающихся коленках, проливая при этом в исступленном изнеможении слезы. Отринь нравственность и людское осуждение, тотчас можно пасть к ногам перед великолепием, воздавая почести и преподнося себя как жертву, ибо ты влюблен, и в тебе живет бог. Лишь благодаря чувственному созерцанию красоты, отталкиваясь от духовного, можно стерпеть. Но, как показывает картина - не всегда. Объект вдруг встретившейся любви и обожания, польский кучерявый отрок Тадзио, за всю ленту не произнес Ашенбаху ни слова. Ему это и не к лицу - красота зрима, своими формами и светлыми, словно у Эроса, копной волос. Взгляд из под мрачной толпы, обезоруживающий и проникновенный, стреляющий в самое сердце и пробуждающий неизъяснимую дрожь по всему телу. Сыскал таки под конечные годы то, к чему стремился, чего желал познать, хотя и будучи заключенным в невидимой клетке, не смея коснуться ангела. Ковыляя в дурмане по каналам за Тадзио, пред этим инстинктивно, не понимая тщетности действа, напудрившись и накрасившись у цирюльника, с цветком в петлице аки показательный пшют и франт, сознает себя со стороны как крысу, движимую не объективным, но гиперпатетичным озарением, плача и превозмогая удушающую боль, рожденную лишением. Новелла Томаса Манна является скорее духовным гимном истории и размышлений, но Лучано Висконти создал зримую, чувственную картину, которая дополняет первоисточник. Обе вместе они составляют несравненное, эпичное, страстное целое, наделяя мандражем чресел и благостным разливом неги в душе и сердце. Особенные похвалы Дирку Богарду, с показательными морщинками в уголках век и ясными, животрепещущими глазами, сжирающими без остатка свою богоявленную младую цель. Ручьи холодного пота, безостановочное волнение и попытки преодоления - тут не нужно слов. Все зримо наяву, вот тут, прямо в киноленте. Наилучшая экранизация неодолимого влечения к красоте сквозь размышленчества и философствования высшего разряда. Такого больше не увидеть и не прочувствовать. Шедевр.

dude-lebowski • 31 июля 2015 в 07:31

Существуют ли такие морские курорты, которые ассоциируются с грустными и тоскливыми местами? Конечно, и этот фильм, наряду со своим современником «А теперь не смотри», изображает Венецию убогой декадентской туристической ловушкой. Главный герой, стареющий композитор, отправляется сюда, чтобы развлечься и привести свои мысли в порядок. Он и не догадывается, что путешествие в Венецию станет для него как символическим, так и реальным переходом из жизни к смерти. Может показаться, что тот же неприятный гондольер предстает в образе бога Смерти, перевозящего своего пассажира в подземное царство мертвых. Хотя я не была в Венеции ни разу, могу сказать, что это идеальное место для этого мрачного, и в то же время роскошного спектакля Лукино Висконти, одного из самых великих стилистов мирового кино. Хочется отметить наилучший выбор актеров. Если Бьорн Андресен будто сошел со страниц новеллы Томаса Манна, то Ашенбах представлялся мне не так, но, несмотря на эту внешнюю несхожесть, Богард безукоризненно исполнил свою роль, мастерски передавая все чувства героя дрожащими, трепещущими интонациями своего голоса. Хотя бы поэтому картину стоит смотреть только в оригинале и никак иначе. Ашенбах прибывает на Лидо и замечает прекрасного юношу, который поражает его сознание своей красотой, как позже холера поразит его оболочку. А может, этот мальчик и сбросил на город болезнь? Может, это он заразил композитора? Может, он и есть болезнь? «Смерть в Венеции» ни в коем случае не затрагивает тему сексуальности или разницы в возрасте. Это фильм о Боге и человеке, о красоте и смерти. Истинная поэзия и аристократия человеческих страстей и одержимости. Некоторые сцены тянутся мучительно медленно, другие просто раздражают. Тем не менее, я не могу пропустить ни одного кадра. Музыкальные композиции повторяются, главная тема «Adagietto» из пятой симфонии Малера используется снова и снова. Но и здесь я не хочу пропустить ни одной ноты. Когда последний кадр исчезает и умирает последняя нота, я остаюсь в своей комнате одна в онемении и моральном истощении. 10 из 10

Кинопоиск • 30 октября 2011 в 18:50

На мой взгляд основная проблематика фильма становится понятной практически с самого начала картины, когда происходит спор о красоте и искусстве между Ашенбахом и его товарищем. По мнению главного героя, красота (и искусство как выразитель оной) – это нечто возвышенное и духовное (идеализм эстетики Сократа, Платона), его же собеседник занимает противоположную точку зрения. Старое доброе противостояние аполлоновского и дионисийского начал… И уже отсюда можно было бы сразу сказать чем кончится фильм, ведь мы знаем, что фильм снят по произведению Т. Манна, который был сторонником Ницше, для которого культ Диониса играл немаловажную роль. Также собеседник Ашенбаха практически цитирует мысли усатого философа на счет связи искусства и личных бед художника (философия трагедии), впрочем подобные взгляды высказывали и представители немецкого романтизма, а затем и эстеты вроде Уальда. Концовка ленты лишь подтверждает сказанное выше. Также фильм можно рассматривать как аллюзию на отношения Сократа и Алкивиада, этого прекрасного златокудрого эфеба. Правда автор обыгрывает все иначе и ясно дает понять, что не духовная красота юноши привлекает престарелого героя и не платоническое желание горит огнем в его сердце, еще один камень в огород идеализма. Неплохое кино, хотя и весьма затянутое. 6 из 10

azazoo • 11 апреля 2011 в 11:21

Ты не должен так улыбаться. Ты никому не должен так улыбаться.

Я не читала «Смерть в Венеции», но читала «Волшебную гору» и «Будденброков». Томас Манн, бес сомнения, великолепен. И режиссером удивительно точно передано настроение, эти сцены, собрание разноперой аристократии на отдыхе, у меня в мыслях так и всплывали картинки из Волшебной горы, все эти ничем особенным не занятые, но страшно утонченные дамы, немцы, поляки, русские, Клавдия Шоша, Ганс Касторп, Сеттембрини… Я ничего не знаю об истории создания фильма, об этом уже написали и еще напишут знатоки, я хочу лишь передать эмоции. Фильм начинается с того, что мы застаем нашего героя в пути, сначала на корабле, а далее на гондоле, он одновременно собран и рассеян, сжимает в руках зонт и чемодан. На его лице отражаются эмоции, видно, что его мысли неспокойны. Вообще фильм удивительно талантливо затянут, но ни в коем случае не скучен. Он почти без слов, а те слова, что звучат, почти не имеют отношения к чувствам, которые и приводят к трагической развязке, чувствам, поглотившим Ашенбаха. Кроме слов «Ты не должен так улыбаться. Ты никому не должен так улыбаться». Эти слова отражают всю глубину чувства, всю беспощадность запретной страсти. По сюжету, в первый же день своего пребывания на курорте Ашенбах видит Тадзио. И вот здесь начинается волшебство этого фильма. Не сказано ни слова, но на лице видны все эмоции: и удивление своему интересу, и смущение от своих чувств, и восхищение этим мальчиком. И так весь фильм, мы читаем по лицам, а сыграно так, что читаем мы безошибочно. Далее чувства все больше приобретают оттенок драмы. И уже ясно, что впереди возможна только трагедия. Он любит Тадзио, но, разумеется, сам прекрасно понимает, что эта любовь – нарушение табу, это выход за рамки общественных норм, и, что бы он ни сделал, его осудят, он теперь уже никогда не сможет быть счастливым, хотя, как мы видим из его воспоминаний, и к этому моменту его жизнь уже полна разочарований и потерь. Но это крайняя точка. Обратной дороги нет. А ведь и мальчик не так прост. Он заметил. Он смотрит и улыбается одними уголками губ, что еще хуже. Он, возможно, в силу возраста, не понимает всей глубины, но очень тонко чувствует. И он дразнит нашего героя, хотя, как мне кажется, не со зла, а из интереса. Ему и правда интересно наблюдать за этим странным застенчивым господином. Как он крутился у столбов на пляже! Это же гениально. Он знает, что в безопасности, но позволяет подойти к себе так близко, и тут же исчезает. С одной стороны, он ребенок, как он резвится на песке со своими одногодками. С другой же стороны, когда он поворачивается, зная, что встретит этот безнадежный и жаждущий взгляд, он смотрит так по-взрослому. И кажется, что в этом понимании кроется его порочность. Чем-то даже напоминает набоковскую Лолиту (это, разумеется, мое субъективное мнение), хотя он и чист, как ангел. Я не буду дальше описывать сюжет, вы сами все увидите. Скажу лишь, что фильм о любви, о любви запретной, что делает ее еще более жгучей. О любви безответной по определению, что делает ее неизбежно трагичной. О настоящей любви. Если вы моралист – лучше не смотрите, вам не понравится. 10 из 10

alexnics • 11 февраля 2011 в 22:16

Это очень медитативный, очень философский фильм. Его бесполезно понимать вне тех идей, которые родились в западноевропейской культуре 19-20 вв.: 'смерть автора', 'по ту сторону добра и зла', 'жизнь как сон' и др. Фактически фильм - это иллюстрация жизни сознания одного художника, мир его феноменальных восприятий, где реальность граничит с вымыслом и имеет нисколько не меньшее значение. Практически на протяжении всего фильма идут вставки представлений Ашенбаха, тех иллюзий, которые рождаются в результате преломления мира реального. Теперь - касаемо Таджио. На мой взгляд, и этого персонажа, и всю фабулу (каковая, кстати, практически сведена на нет), нужно понимать исходя из этих феноменологических, философских установок. Да, в фильме показана андрогинность, влюблённость художника в женоподобного юношу, его гибель в конце. Однако, как мне кажется здесь не всё так просто, и, позволю себе частное мнение, можно понять всё совсем по-другому. Вообще идея адрогинности стара как мир, начало её теоретического осмысления положили древние греки, взять хотя бы классический диалог Платона 'Пир'. Там идёт речь о неразделённости пола, о странных существах, которые были до всего (затем эту же идею развил В. В. Розанов в 'Людях лунного света'). Тоска героя фильма - это тоска именно по этому идеальному состоянию, целиком иллюзорному. Здесь ещё есть как мне кажется один тонкий психологический момент (и в этом я не соглашусь с традиционной интепретацией фильма): герой влюбляется вовсе не в юношу женоподобного, а именно в девушку, которая неуловимо напоминает юношу. Это кстати и непонятно: ровно до середины фильма пол героя не определён, первоначально камера на пляже выхватывает специально героя без грудей, и лишь затем в сцене общения с матерью вясяняется, что это все-таки юноша (здесь кстати имеют своего рода коллизии перевода: в английском как известно нет четкого разделения по родам, а в русском варианте он про себя говорит именно в женском роде - 'я сделала, я плавала', а мать к нему обращается в роде мужском. Таджио, кстати, присущ транссексуализм, а не гомосексуализм (для непосвящённых поясню: транссексуалы осознают себя женщиной, тогда как гомосексуалы всего лишь испытывают половое влечение к лицам своего пола, это не одно и то же. Первые часто стремятся сменить пол, всегда женоподобны, вторые нет), и играть, и общаться с другом он старается как женщина. Это своего рода трагедия человека, и она выясняется в финальных сценах: Таджио и парень начинают кидаться песком, и в конце концов Таджио вдруг начинает отвечать уже жестко, чисто по-мужски, в результате завязывается борьба, плавно перетекающая, однако, в соитие. В этом - весь трагизм юноши, вынужденного сочетать в себе два пола. И возвращаясь к Ашенбаху: его мироощущение как мироощущение смерти, смертельного одиночества перекликается с одной стороны, с артефактами смерти реальной (кстати, в фильме не показано никакой реальной болезни или её течения), а с другой - с фигурой Таджио как смерти метафизической и вместе с тем пленительной, тождественной истине, сверх которой ничего нет. Кстати, движение Таджио по воде в финальных кадрах - это аналогия с хождением по воде Христа, в отношении которого тоже находили артефакты андрогинности. Влюблённость же в девочку-мальчика выглядит отнюдь не отталкивающе, как не отталкивают, например, женщины с элементами твердости, принципиальности, или мужчины, не стыдящиеся проявлений мягкости, нежности, пафос фильма, да и устремление героя на самом деле довольно гуманистичны. В целом можно сказать что фильм - безусловно яркий шедевр мирового кино, не оставляющий равнодушным, заставляющий задуматься обо многих жизненных вопросах.

Peperino • 28 октября 2010 в 12:16

Неспешный, ровный фильм, но очень нелегкий в эмоциональном плане. Сама Венеция, несмотря на то, что неизменно полна туристов, что тогда, что сейчас, в фильме чрезвычайно холодна, сыра, неприветлива, как бы пронизана болезнью. Вот даже пришел на ум заголовок из Бродского «Набережная неисцелимых», нет, конечно, то произведение совсем-совсем о другом, и смысл там другой, лишь мрачноватое символическое название как-то крепко ассоциируется именно с главным героем. А кстати, набережная та так называется, потому что там находился госпиталь для неизлечимых больных, то ли чумой, то ли сифилисом. Медленно неспешно нарастает ощущение угрозы с самого начала фильма, за циничными действиями городских властей, где лишь используя связи или свой авторитет, возможно докопаться до истины. Тайно распространяется опасная болезнь, поражая, в начале по одиночке, разных людей по разным концам города. Начинает пронизывать тяжелый влажный застоявшийся воздух. Одинокий композитор, приехавший туда, вдруг неожиданно обретает прилив интереса к жизни, виной тому является польский подросток по имени Тадзио, отдыхающий вместе со своей семьей. Вообще, гомосексуальность здесь показана исключительно на платоническом уровне, через скрытую влюбленность композитора, через его восхищение этим мальчиком. Через взгляды, без единого прикосновения. Это его чувство немного напоминает «Портрет Дориана Грея» Оскара Уайльда, где художник, просто восхищаясь внешностью и непорочной красотой юноши, создал свое демоническое произведение искусства. Само место для смерти было выбрано идеально, что Томасом Манном, что Лукино Висконти. Смерть в Париже, Мадриде, Лондоне или где-то еще не была бы такой. Какой, я сама не могу точно сказать. Наверное, какой-то «окончательной», которой предшествовал неожиданный прилив чувств. Сцена смерти была драматичной, она олицетворяла его уход не только в физическом смысле. Врезаются в память потоки темной краски, струящейся по покрытому мертвенно белой пудрой лицу композитора, чем ближе он к своему уходу, тем больше их и тем сильнее они текут, точно кровь, только на них тяжело смотреть из-за черного цвета. А еще, какое-то странное меня посещало любопытство. Вот итальянский певец Робертино Лоретти, который был известен, когда был маленьким, трогательно пел, и все его сравнивали с ангелом, вырос, стал толстым, обрюзгшим, и потерял былой голос, стал просто неузнаваемым. Почему-то все время была у меня мысль, что с исполнителем роли маленького ангелка с пепельными локонами, нечто такое же непременно произойти должно было. Не поленилась, посмотрела в Интернете, актер Бьорн Андерсен, конечно уже далеко не молод, и вообще не в моем вкусе, но все же не случилось с ним никаких таких страшных изменений, он, только взрослый. Сама не знаю, что это за чувство такое странное было. Фильм олицетворяет собой тоску (ни в коем случае не имею в виду, что это тоскливый фильм, хоть он и долго идет), тоску по чему-то невозможному, уходящему навсегда. Фон, в виде города, которым многие привыкли восхищаться заочно за его красоту, здесь имеет свой опустошающий вид, свою гнетущую мрачность, он очень усиливает ощущение печали 8 из 10

nika-trance • 13 февраля 2013 в 08:58

Эстетика выще этики, ибо она её порождает

Хочу сказать от имени зрителей, которые не читали новеллу Манна, но всё-таки имеют место быть. Такой взгляд даёт возможность оценить произведение Висконти объективно, фильм как таковой, без нужны сравнивать его постоянно с книгой, отдавая предпочтения то ли режиссёру, то ли писателю. 'Смерть в Венеции' - одна из наиболее талантливых и сильных по эмоциональному воздейтсивию работ в направлении эстетического кино. Причём эстетизм чувствуется не только в стилистике съёмок (чем так часто грешат 'картиночные' фильмы, приносящие в жертву содержание), но и в самом сюжете. Во всех отношениях этот шедевр можно назвать 'гимном эстетике' Густав, скандально известный композитор, любящий отец и муж, вынужден покинуть родину, своих близких и отправиться в чужую страну, где судьба уже подготовила ему страшную, одинокую смерть. Но фортуна смилостивилась над обречённым и преподнесла ему один из самых прекрасных подарков в мире - ЧУВСТВО ЛЮБВИ. Да, да! Именно Любви, наиболее чистой и совершенной, которую только способна породить человеческа душа. Говорить здесь о гомосексуализме, или уж тем более педофилизме верх глупости и невежества. Это странная влюблённость совершенно чиста, и не имеет ни малейшего сходства с извращениями, которые породило современное общество. Одна из самых запонимающихся картин фильма: уставшим, равнодушным взглядом обводит людей в зале новый постоялец Ашенбах. Он мало заинтересован этими людьми, они совершенно не заинтересовыны им. Он приехал сюда набраться сил, но чувствует лишь одиночество и опустошение. И тут - СТОП! Среди фальшивых улыбок и пошлых выражений он видит ОДНО ЛИЦО. Лицо грустное и по-детски серьёзное, Лицо ангельское и настолько прекрасное, что невозможно дышать и даже перевести взгляд... Но почему же никто больше эту красоту не видит? Все вокруг продолжают вести свои бессмсленные маленькие разговорчики и никому не ведомо то огромное чувство, накрывшее главного героя, самое поэтическое, божественное и уносящее на небеса - ЧУВСТВО ВОСХИЩЕНИЯ ПРЕКРАСНЫМ! Этот эпизод вызывает целую фонтан аллюзий на всю эстетическую традицию, начиная с античного поклонения идеалам человеческой красоты и произведений Платона (откуда идёт та самая 'Платоническая любовь') и заканчивая произведениями О. Уальда. Нельзя не отметить прекрасный выбор актёра на роль Тадзио. Природа действительно наградила его совершенно гармоничной, удивительной и неповторимой внешностью, а образ героя глубоко западает в сердце: ) Сам смущённый своим чувством, Густав не может сдержать восхищения. Мальчик чувствует этот свет и благодарит за него невинной загадочной улыбкой... Поражённый ужасной новостью, Ашенбах в первую очередь пытается спасти Тадзио и его семью (не себя!). Он переступает нормы приличия, убеждая незнакомых людей поверить ему и как можно скорее покинуть курорт. Однако его отчаяная попытка не имела успеха. Густав умирает, любуясь Тадзио: его жизнь как будто перетекает в юного героя, давая ему силы жить на Земле дальше. Хочется искренне поблагодарить Висконти за фильм. Он заставляет по-новому взглянуть на человеческие отношения, любовь и ценности, которые мы себе выбираем. Единственный на мой взгляд недостаток - это чрезмерная затянутость фильма. Безусловно, это не случайно, и некоторая медлительность кадровой съёмки создаёт нужную, томно-расслабленную атмосферу. Однако здесь Висконти переборщил и его прием рискует вызвать скуку. Но, не смотря на всё это, фильм заслуживает высшей оценки! 10 из 10

Кинопоиск • 24 июля 2010 в 04:57

Morte a Venezia

Томас Манн. Лукино Висконти. Дирк Богард. Великий писатель, Великий режиссер и Великий актер. Даже не знаю, сколько раз перечитывал 'Будденброки' и 'Смерть в Венеции' ( самые мои любимые у автора ). Сколько раз смотрел фильм, как вообще нужно и как вообще возможно при минимуме диалогов глазами и жестами, походкой выразить чувства, переживания, эмоции. В этом весь Дирк Богард. И как нужно создать фильм, что в любой момент включи - и он завораживает. Это Висконти. Это не фильм - это музыка, которую я по давней привычке могу слушать сутками. И фильм могу 7-8 раз за сутки посмотреть, перекручивая отдельные эпизоды и наслаждаясь актерской игрой. По книге писатель, а в фильме композитор приезжает в один из прекрасных уголков Италии - Венецию, а точнее в городок Лидо около Венеции. Он духовно устал и ищет то самое вдохновение даже не столько для творчества, сколько для полноценной жизни. Висконти намеренно изменил профессию героя, чтобы ярче раскрыть персонаж Богарда. И вот в на этом курорте тщательно скрывают приближающуюся эпидемию холеры. И вдруг среди снобов-аристократов этого курорта композитор замечает одну семью, вернее очень красивого и очень молодого члена этой семьи Тадзио (Бьорн Андресен). Юноша никуда не отходит от своей семьи, от родителей, развлекается на курорте, а Густав фон Ашенбах (Дирк Богард) чувствует, что уже не находит себе места, в его мыслях только этот юноша. Сам того не замечая, даже не показывая внешне свою смущенность, свои эмоции аристократическому люду, невольно следует повсюду за их семьей. Даже встреча глазами с этим парнем его радует, да и просто, что он может наблюдать, как тот резвится на пляже. Здесь нужно непременно сказать, что игра Дирка Богарда... нет такого слова в русском языке, потрясающая и великолепная - это значит ничего не сказать. Когда я (зритель) вижу и читаю его мысли, знаю как, чему и почему он радуется, почему он сегодня немного причудливо-странно ходит, откуда взялись эти жесты и настроение - это на уровне подсознания. Как он огорчается, когда приходит на привычное место к завтраку и не находит глаз юноши - это не больно, это не депрессия и подавленность, это просто весь мир рушится и приобретает искаженные черты, уходит смысл жизни, да и сама жизнь без глаз молодого Тадзио уже бессмысленна. Но это только внешняя сторона, то, что мы видим по сюжету. Главная мысль в том состоит, что без красоты нет вдохновения, что ускользающая красота забирает с собой все то, что мы смогли бы сделать в жизни хорошего. Да что там, мир развалится, если в нем не будет места красоте. Это фильм-рассуждение о всем прекрасном: юности, любви, таланте увидеть то, что не увидит никто другой. О том, что вместе с возрастом приходят комплексы, а с ними мы умираем и в прямом, и в переносном смысле. Чего только стоит одна сцена, когда Густав и Тадзио остаются вдвоем на короткое время в лифте. Красота ослепляет, когда она очень близка и недоступна. Смерть неизбежна, а красота и любовь - вечны. Очень правильным мне всегда виделся подход Лукино Висконти, что он не сделал точную кальку книги Томаса Манна, и человек черпал вдохновение от реальных чувств к реальному человеку. Тем временем холера добирается и до этого городка, но уже неважно, умирать не так страшно, когда ты видишь красоту и даже можешь немного до нее дотронуться. Ты нашел, что искал там, где и не подозревал. У тебя хорошее настроение и к тебе возвращается желание жить и творить. А это самое главное. Гениальнейший фильм, уже давно ставший классикой. Награды и кинопремии перечислять не буду: и Канны, и Британская, и Американская киноакадемии щедро одарили всех, кто работал над этим фильмом. Это как раз тот случай, когда Великое оценил весь мир, а у нас есть возможность прикоснуться к Великому и насладиться ним.

questor • 30 марта 2010 в 05:47

Прочь от Севера через Юг на Запад!

Просматривая данную ленту, от начала до самого конца, и даже после, и до сих пор, и скорее всего навсегда, я не смогу избавится от какого-то тяжёлого тоталитарного прессинга. Даже во рту упорно держится какой-то кадильный металлический привкус. Весь фильм находится в рамках, в готической нише, в стрельчатой арке, порой переходящей в романский портал: смесь протестантской (Т. Манн) и католической (Л. Висконти) иконографии. Главная идея, словно межконтинентальная ядерная ракета, выпущенная европейской мыслью – распадается при падении на зрительскую (мою) голову на дюжину «идеяголовок» поменьше, которые при этом претендуют на равную силу воздействия. Меня накрыли традиционной проблемой Запада, которая особо остро, можно сказать – инфарктно заболела в начале XX века. Венеция оказалась на самом деле не курортом, а ссылкой (а мы знаем, что места ссылок для интеллигентов очень часто похожи на рай), и не только физической, но и духовной. Она стала местом самозаточения западного мировидения в тюрьме собственного догматизма. Чисто европейская проблема субстанциональности красоты, доставшаяся северу по наследству от древних греков замёрзла в Германии и приехала отогреваться в Италии (поближе к средиземноморскому истоку). Совершила болезненную прогулку от экспрессионистического эстетизма Ф. Ницше и чувственной сентиментальности Г. Малера обратно к суровым приговорам Платона и строгим, мраморным канонам Поликлета. От личностных душевных «импрешио» к надиндивидуальной духовной программе. В результате родилось что-то среднее, мучительное, разлагающееся и раздирающее Ашенбаха (главного героя) на две части. Этого разрыва не выдержало его сердце, и как сын своего века, где правит концепция художника, черпающего вдохновение в своём бессознательном, а подлинность, соответственно, измеряется степенью аффектированности, Ашенбах, не без борьбы, сдаётся на милость своим потаённым чувствам и желаниям. Однако эта сдача без выгод, личный версальский мир, алчущий сатисфакции, но не получивший её. Тадзио в этом расколотом ашенбахском мире остаётся недостижимым идеалом красоты, красотой самой по себе и мальчик с девичьим лицом, его половая неопределённость символизирует бесполость, надэротичность и идеальность красоты. В контурах облика Тадзио есть что-то от Давида Донателло и Афродиты Боттичелли – ренессансная смесь, натурализм и идеализм в комплексе – к чему и тяготел Ашенбах в спорах со своим другом – экспрессивным человеком авангарда, который с пёсьим остервенением устремляется вперёд и готов отдать размеренного друга своре таких же собак. Но теперь, субстанция красоты становится для Ашенбаха телом Тадзио и смысл стремления к идеалу начинает кровоточить раной обречённого влечения. Уже в древней Греции ходили байки о том, как люди влюблялись в статуи. Однако проблема профессора в том, что он возжелал саму идею, музу, то, что должно вызывать сублимацию, творчество, как попытку перевода идеи (формы) на язык материи стало объектом либидозного влечения. В результате ступор, паралич, энергетический тупик, конец, смерть. С другой стороны, аристократичный Лукио вслед за тяжеловесным Манном молчаливо сомневаясь, продолжает христианскую традицию, в соответствии с которой, всё, что от личного есть безобразие, есть зло, есть вмешательство Дьявола. Желания и пристрастия отрывают от небес и обрезают крылья, и человек падает на землю и начинает трепетать от ветра (сирроко) как лист. В этой традиции Тадзио – явное искушение, посланное демиургу Ашенбаху Творцом. Сам Люцифер со светлыми волосами встаёт на духовном пути профессора, на метафизическом пути европейской культуры. Он приносит с собой чуму, которая победно шествует по Азии и Европе, что является предвестием Апокалипсиса. Ашенбах с тревогой спрашивает у всех о происходящем и заранее знает ответ, поэтому он с безразличием и невниманием выслушивает факты и предположения, о которых подробно рассказывает какой-то мелкий клерк. Он спрашивает – почему так воняет по всему городу и ему не отвечают, потому как воняет от него, от его трупа, он уже мёртв и сам знает об этом, но боится признать. И вот всё это как-то сдавливает голову, заключает в конкретную традицию, которая имеет развитие только в вариациях, похожих на те, которые писались композиторами в качестве тестов для поступающих в музыкальную школу. Если обратится к новелле, то также попадёшь в мир знакомых, указующих и всё разжёвывающих символов, взятых по старинке из античной мифологии: Гермес-проводник (позже он примет облик Тадзио), предстающий перед Ашенбахом в самом начале повествования и увлекающий его в гибельное путешествие. Жезл Урей, которым греческий бог извлекает души умерших. Гондола, на которой Ашенбах плывёт в Венецию, ассоциируется с лодкой Харона, перевозчика мёртвых. Плата за проезд, выданная одной монетой, – намёк на греческий обол, вручаемый Харону за перевоз душ умерших. В общем – классицизм, с его сюжетами, образами, иносказаниями и проблемами. Единственное, и в то же самое время главное, что вводит в классицистскую гармонию червоточинку – это «презренная», «немыслимая», «неправильная» «любовь» к Тадзио. Чего тут душой кривить, «Смерть в Венеции» – это робкий гомосексуальный, в греческом понимании этого слова (феномена)! вариант «Лолиты». Если принять этот тезис, то можно освободиться от пут старой западной традиции и пойти на поводу у новой, не менее жмущей, но более свежей и актуальной. В целом же фильм непростой, глубокий, утомительный, художественный, красивый, рассчитанный на знакомого с европейской культурой зрителя. И самое важное – лукавый, пытающийся пробудить в мужском зрителе любовь к юношеской (мужской) красоте, которая (любовь) искоренялась христианством на протяжении почти двух тысячелетий и до сих пор подвергнута анафеме. И по мере усиливающегося влечения Ашенбаха к Тадзио перед нами открываются вопросы критериев подлинного искусства, пересмотра эстетической теории и расширения понимания красоты. Красоты как бисексуальной идеи…

Кинопоиск • 3 октября 2009 в 18:03

Откровение маэстро

Для художника нравственная жизнь человека — лишь одна из тем его творчества. Этика же искусства — в совершенном применении несовершенных средств. Оскар Уайльд Это один из самых красивых фильмов, что мне посчастливилось лицезреть и уж точно самый мой любимый фильм великого итальянского гения Лукино Висконти. Итальянское кино всегда притягивало меня необъяснимой аурой, поэзией, утонченностью, которая отличает его от кинематографа других стран. Здесь нет четких границ для творчества, полету мысли нет предела. 'Искусство заключается в том, чтобы найти необыкновенное в обыкновенном и обыкновенное в необыкновенном'. Вот слова Федора Михайловича Достоевского, которые как мне кажется как нельзя лучше определяют творчество итальянских режиссеров, всегда следовавших этой простой истине. Сколько казалось бы обычного показал в фильме Лукино Висконти, в нем сплелись многочисленные вопросы духовного кризиса, красоты и уродства, падения нравов, неизбежности смерти. И все это режиссер показал через призму своих собственных переживаний и чувств. На мой взгляд, название очень символично. О какой именно смерти мы говорим? Не только о физической, но и духовной: смерти нравственности, искусства, эстетики. Фильм является своеобразным откровением маэстро. От лица своего альтер эго, композитора Густава фон Ашенбаха он размышляет над этими вопросами. Главный герой, переживающий кризис творчества, приезжает на курорт в Венеции в поисках вдохновения и источника душевных сил, но он и не подозревает, что эта поездка ему сулит. Он встречает молодого юношу, красота которого будоражит сознание. Нахлынувшие внезапно чувства повергают творца в шок, происходящее с ним выше его понимания и контроля. Он старается противостоять им, но вот удастся ли ему это? Красота находится под властью разума или чувств? Задается вопросом композитор. Что ж, думаю человечеству так и не удалось разрешить этой загадки. Духовные метания и самобичевания человека, одержимого губительными страстями блестяще показаны Висконти. Смерть в Венеции представляет собой реквием. Каждая сцена сопровождается драматически-скорбной музыкой Густава Малера. Фильм - один из лучших образцов декаданса на мой взгляд. Ну, и, конечно же, грех не отметить выбивающую из колеи душещипательную игру исключительного английского актера Дирка Богарта. Я до сих пор зачарована. Таких шедевров больше не снимают и больше не снимут никогда. Вердикт: 10 из 10 и намного больше.